Дневник путешествия в Россию в 1867 году

Аннотация

Путешествие в Россию было первым и единственным заграничным путешествием Льюиса Кэрролла. За месяц он успел посетить Санкт-Петербург, Москву и Нижний Новгород. «Русский дневник» представляет особый интерес не только потому, что большая часть его посвящена России и Москве, в которую Кэрролл вглядывается с особым вниманием, но еще и потому, что позволяет лучше изучить его автора. Заметки в этом дневнике более подробны и нередко более развернуты, чем его обычные ежедневные записи. Есть здесь и гротески, и «нонсенсы», и – что особенно важно – его личные оценки, порой весьма тонкие…

Дневник сопровожден фотографиями второй половины XIX века, а также вступительной статьей и подробными комментариями, подготовленными Ниной Михайловной Демуровой – биографом и исследователем творчества Льюиса Кэрролла, автором ставших классическими переводов его книг «Приключения Алисы в Стране чудес» и «Алиса в Зазеркалье».

"Москва была самым замечательным из того,

что я когда-либо видел".

Из письма Льюиса Кэрролла к Мод Бланден. 1890

В небогатой внешними событиями жизни Чарлза Лютвиджа Доджсона (1832–1898), известному читающему миру под псевдонимом Льюис Кэрролл, выделяется одно необычное: путешествие в Россию. Оно было предпринято летом 1867 г. в обществе его коллеги и друга Генри Парри Лиддона (1829–1888) вскоре после выхода в свет первой сказки об Алисе – «Приключение Алисы в Стране чудес» (декабрь 1865 г.), – когда скромный математик и священнослужитель из Оксфорда уже стоял на пороге всемирной славы. В 1869 г. выйдут первые переводы сказки на немецкий и французский языки, за которыми последуют многочисленные переиздания и переводы на другие языки. Правда, первый русский перевод появится лишь в 1879 г., спустя двенадцать лет после путешествия.

Решение ехать в Россию было принято внезапно. Мысль о путешествии в Россию принадлежала Лиддону. 4 июля 1867 г. он сделал запись в своем дневнике: «Предложил Доджсону ехать вместе в Россию. Эта мысль его очень увлекла». Уже 10 июля он записывает: «Мы с Доджсоном заняты последними приготовлениями перед отъездом в Россию». А Доджсон на следующий день записал в своем дневнике (оба приятеля вели дневники – очень полезная для нас викторианская привычка!): «Получил свой паспорт из Лондона2. Несколько дней назад Лиддон сообщил мне, что может отправиться со мной за границу, и мы остановились на Москве! Смелое решение для человека, который никогда не выезжал за пределы Англии… Завтра я еду в Дувр». Как видим, все приготовления, включая получение паспорта по почте, заняли всего неделю!

Многие задаются вопросом: почему Кэрролл отправился именно в Россию? К этому времени он немало поездил по Англии, но за ее пределы не выезжал ни разу. А ведь среди людей того круга, к которому принадлежал Доджсон, было принято совершать заграничное путешествие – обычно в юности, впрочем, порой и в более поздние годы. Англичане, неизменно ощущавшие себя «островитянами», называли его «путешествием на континент» – обычно ездили во Францию, Швейцарию, иногда в Италию или Германию; юные аристократы отправлялись в Большое Путешествие (Grand Tour) по Европе, захватывая порой и такие страны, как Греция, Испания, даже Португалия, однако Россия их обычно не интересовала.

У нас склонны объяснять предпринятое Кэрроллом путешествие одной лишь его эксцентричностью. Мол, все дело тут в «причудливости его характера». В Россию «ездили разве что деловые люди, дипломаты и т. п. Но впервые в жизни tour de plaisir и Россия! Положительно, Доджсон-Кэрролл большой оригинал…» – пишет один из отечественных исследователей3. Впрочем, Россию издавна посещали многие европейцы – помимо людей деловых, ездили сюда и художники, и архитекторы, и прославленные музыканты, артисты, писатели – немало из них подолгу жили здесь и оставили воспоминания об этой «загадочной стране». С известной осторожностью можно предположить, что некоторые из этих воспоминаний были знакомы Кэрроллу, который много читал и следил за книжными новинками в самых разных областях.

Конечно, предложение Лиддона ехать за границу пришлось как нельзя кстати. Кэрролл и сам уже подумывал о том, что пора ему совершить такое путешествие. Ведь в юности он был лишен возможности отправиться в Европу: его отец был священником бедного прихода, и семья, в которой насчитывалось одиннадцать человек детей, жила весьма скромно. Правда, отец сделал все, чтобы послать старшего сына, а затем и других сыновей в университет – это был для него единственный путь обеспечить их будущее, – но о путешествиях не приходилось и думать. Лишь после того, как Доджсон получил прочное место в университете и обеспеченный, хотя и весьма небольшой доход, а маленькая книжка о приключениях Алисы в Стране чудес, изданная им за собственный счет, стала, к его изумлению, все снова и снова переиздаваться, с лихвой покрыв расходы по ее изданию, он понял, что может позволить себе такое путешествие.

Из дневниковой записи Кэрролла становится ясно, что, прежде чем остановиться на России, друзья перебрали несколько вариантов. Предложение отправиться именно в Россию исходило от Лиддона – оно и понятно: Лиддон к тому времени был уже опытным путешественником, немало поездившим по Европе. Решение ехать в Россию показалось Доджсону весьма отважным – недаром он ставит восклицательный знак после слов «остановились на Москве».

Впрочем, в обществе Лиддона он готов был рискнуть. Доджсон знал Лиддона не один год: они познакомились вскоре после того, как в 1850 г. восемнадцатилетний Чарлз поступил в оксфордский колледж Христовой Церкви (Крайст Чёрч). К тому времени Лиддон, который был несколько старше, уже получил место стипендиата Крайст Чёрч, то есть стал пожизненным членом этого старинного и влиятельного колледжа (основан в 1525 г.), куда посылала своих сыновей сама королева Виктория. В середине 50-х гг. Лиддон и Доджсон, к тому времени также ставший стипендиатом, часто встречались, обсуждали университетские дела и религиозные проблемы, совершали вместе пешие и лодочные прогулки. Оба любили природу и искусство, обладали незаурядным чувством юмора и испытывали друг к другу искреннюю симпатию и уважение.

Сферой своих научных занятий Доджсон избрал математику; Лиддон – богословие, его проповеди пользовались огромным успехом и обратили на себя внимание епископа Оксфордского Уилберфорса. Доджсон также был духовным лицом: согласно древнему статуту колледжа, таково было непременное условие стипендиатства. Однако он принял посвящение лишь в первый, предварительный сан4: Доджсона смущало и его легкое заикание, и расхождение с епископом Оксфордским относительно ряда вопросов (так, последний решительно возражал против посещения священниками театра, горячо любимого молодым математиком). Он не хотел брать на себя обязательство о принятии по прошествии времени сана священника, так как не был уверен, что сможет сделать это со скокойной совестью. Интересно, что за советом Доджсон обратился именно к Лиддону, строгости суждений которого доверял, и лишь после того как тот заверил его, что ему нечего опасаться, он принял посвящение в сан дикона (младшего священника). Впоследствии изменение статута избавило Доджсона от необходимости дальнейших шагов в этом направлении. В качестве дикона он был свободен от обязательства служить в храме, хотя и читал временами по собственному выбору проповеди (больше всего он любил их читать детям). Он не принимал участия в бурных богословских дебатах, шедших в то время в Оксфорде, и хотя принадлежал, как и Лиддон, к так называемой Высокой церкви, склонялся к более сдержанному толкованию доктрины.

Доджсон, конечно, ехал в Россию, чтобы посмотреть необычную и мало известную в Англии страну, взглянув по дороге и на Европу. Однако был здесь и еще один немаловажный аспект, к которому Доджсон не мог оставаться равнодушен. В эти годы в России и Англии серьезно обсуждался вопрос о возможности воссоединения Восточной и Западной Церквей, распавшихся по различным причинам еще в средние века (в частности, речь шла о Русской Православной и Англиканской Церквях). Лиддон был сторонником воссоединения и надеялся встретиться в России с людьми, с которыми был лично знаком или к которым имел рекомендательные письма. Были у него письма и к епископу Леониду, викарию митрополита Московского Филарета, пятидесятилетие архипастырского служения которого готовилась отметить Россия.

Наши друзья выбирают для первой части своего путешествия следующий маршрут: Оксфорд – Лондон – Дувр – Кале – Брюссель – Кельн – Берлин – Данциг – Кенигсберг – Петербург. Из Дувра в Кале они плывут пароходом, а весь остальной путь проделывают по железной дороге. Затем следует пребывание в России с посещением различных городов, и обратный путь уже другим маршрутом: Петербург – Кронштадт – Варшава – Бреслау – Дрезден – Лейпциг – Эмс – Париж – Кале – Дувр… В каждом из этих городов они пробыли от одного до трех-четырех дней; в России – месяц. Немалый срок для такого путешествия! Остановились в Санкт-Петербурге, посетили Петергоф, затем отправились в Москву, съездили оттуда на два дня на всемирную ярмарку в Нижнем Новгороде и осмотрели по возвращении Новый Иерусалим. Побывали они дважды и в Троице, как называли тогда Троице-Сергиеву Лавру, вблизи которой жил в то время в поставленном там для него ските митрополит Филарет. В Троице и праздновалось пятидесятилетие его служения.

Несмотря на то, что Кэрролл был практически не подготовлен к этому путешествию – не знал языка, не имел в России друзей или знакомых и пр. – ему удалось немало увидеть и понять. Конечно, многое он мог в свое время почерпнуть из английских газет и журналов, а также из книг различных путешественников (среди которых были и священнослужители), вышедших в 50-е и первой половине 60-х гг. Вспомним, что в этот период произошло такое важное событие в Российской истории, как освобождение крестьян от крепостной зависимости, а поражение в Крымской войне было еще свежо в памяти. Возможно, что одной из задач Лиддона было наладить пошатнувшиеся в этой связи отношения с Россией.

Случай помог путешественникам: по дороге в Петербург их попутчиком оказался Эндрю Мюр (1817–1899), один из партнеров шотландской фирмы «Мюр и Мерилиз», которая просуществовала в России до 1917 г. (выстроенный ими – правда, много позже – универмаг до сих пор стоит в самом центре Москвы под названием ЦУМ). Сам Мюр, а также его партнер и члены его семьи были весьма внимательны к путешественникам из Оксфорда, а так как к тому времени они уже прожили в России не один год, многое могли им рассказать и объяснить, чем хотя бы отчасти возместили недостаток их знаний.

Обзаведясь путеводителем и разговорником, выучив по ходу дела русский алфавит, Кэрролл смело читает вывески и театральные афишки и даже пытается вести элементарные беседы. Многое его поражает: необычайная широта петербургских улиц, красота церковного пения, великолепие архитектуры, величественность московского Кремля, императорские дворцы и собрания искусства, но – также и бездорожье, и другие печальные подробности русского быта, на которых, впрочем, он не фиксирует чрезмерного внимания. Внимательный читатель отметит непредвзятость Кэрролла, его искренний интерес и открытость взгляда. Он пишет, что готов был бы принять участие в православной службе, если бы знал язык; в Берлине он посещает синагогу, в Нижнем Новгороде – мечеть. Не зная языка, он, тем не менее, многое понимает. Посетив в Нижнем Новгороде театр, тут же выделяет молодого Ленского, будущую славу русского театра, и юную Сорокину, обладательницу недюжинного таланта, хотя, находясь в самом начале своего творческого пути, оба играли в незначительных водевилях.

Кэрролла интересует жизнь бедняков и, конечно, особенно детей. Он посещает Воспитательный дом, а попав по дороге в Новый Иерусалим в избу крестьянина, тут же принимается рисовать его многочисленных ребятишек. Как известно, Кэрролл был великолепным фотографом, и можно лишь пожалеть о том, что при нем не было его верной фотокамеры – увы, в те годы сама камера и необходимые принадлежности были так тяжелы, а процесс фотографирования в те годы настолько сложен, что об этом не могло быть и речи.

Конечно, Кэрролл не был бы самим собой, если бы во время своего путешествия не подмечал всяких странностей, неожиданных парадоксов, нечаянных нонсенсов. В гостинице в Данциге они с Лиддоном видят попугая и, подобно Йорику из «Сентиментального путешествия» Стерна, делают попытку с ним заговорить – однако тут выясняется, что «несчастная птица говорит лишь по-мексикански!» А чего стоит пассаж о берлинской архитектуре, которая, по мнению Кэрролла, довольствуется «двумя основными принципами: если на крыше есть хоть сколько-нибудь подходящее местечко, ставьте туда мужскую фигуру; предпочтительнее, чтобы она стояла на одной ноге… Неплохо и гигантскую статую мужа, который убивает, намеревается убить или только что убил (настоящее время предпочтительнее) какого-нибудь зверя; чем больше у зверя шипов или колючек, тем лучше; хорошо бы дракона, но если художнику это не по силам, можно ограничиться львом или кабаном». Или вот еще соображение о том, что «лучше всего в Кенигсберге должны идти две вещи, которые видишь едва ли не во всех лавках: перчатки и шутихи. Тем не менее, я видел немало господ, которые шли по улицам без перчаток; возможно, они имеют обыкновение надевать их только в тех случаях, когда пускают шутихи».

Дневник, судя по всему, велся скорее «для памяти», чем для публикации, и потому в нем не следует искать ни рефлексии, ни излияний, которые и вообще-то не были свойственны Кэрроллу. И все же именно «Русский дневник» дает нам возможность хотя бы на миг заглянуть в душу автора. Вот Кэрролл оказывается в Кельнском соборе – и пишет: «Мы провели около часа в соборе, который я даже не пытаюсь описать – скажу лишь, что ничего подобного по красоте я в жизни своей не видел и не могу вообразить. Если бы мы могли представить себе дух молитвы в некой материальной форме, это был бы этот собор». А Лиддон делает в своем дневнике заметку, которая совершенно меняет наше представление о сдержанном англичанине. Он пишет, что Кэрролл был настолько потрясен Кельнским собором, что не мог сдержать слез! То же глубокое чувство бьется в заключительных строках дневника, где Кэрролл описывает ночь, проведенную на носу судна, приближающегося к берегам Англии. Он пишет: «Бóльшую часть путешествия я провел на носу, то болтая с впередсмотрящим, то следя – в этот последний час моего первого путешествия в чужие края – за огнями Дувра, медленно ширившимися на горизонте; казалась, будто милая отчизна раскрывает свои объятья возвращающимся домой детям; но вот огни засияли ярко и смело с двух маяков на скале, и то, что долгое время оставалось лишь мерцающей, словно отражение Млечного пути, полосой на темной воде, выступило вперед в виде освещенных домов на берегу, а зыбкая белая линия за ними, поначалу казавшаяся ползущей вдоль горизонта дымкой, наконец превратилась в сером предутреннем тумане в белые скалы милой Англии». Нет, эти строки написаны совсем не тем «сухарем», о котором любят рассуждать критики. Здесь бьется сильное чувство: об этом свидетельствует и долгое дыхание, и непроизвольный, но тем более выразительный выбор эпитетов (чужие края, милый остров, милая Англия), и ритм, и повтор…

Путешествие в Россию было первым и единственным в жизни Кэрролла: больше за пределы Англии он не выезжал. Годы спустя, он признался своим друзьям: «Москва была самым замечательным из того, что я когда-либо видел».

Отрывок из книги: 

selection.pdf

selection(2).pdf

selection(3).pdf